Переосмысливая материальную и экономическую жизнь

Замысел книги "Материальная цивилизация, экономика и капитализм", этого объемистого и честолюбивого труда, возник много лет тому назад, в 1950 году. Эту тему мне подсказал, а точнее, дружески навязал Люсьен Февр, только что основавший тогда серию "Судьбы мира", — позднее именно на мою долю выпало продолжить это хлопотное дело после того, как в 1956 году скончался его основатель и руководитель. Сам же Люсьен Февр предполагал написать "Идеи и верования на Западе с XV по XVIII век". Эта книга должна была выйти вслед за моей, составляя ей пару и дополняя ее, однако, к сожалению, она уже никогда не будет опубликована. Так моя книга внезапно и навсегда осталась в одиночестве.

Между тем, хотя в целом этот труд не выходит за пределы экономической области, в ходе работы над книгой мне пришлось столкнуться со множеством проблем, связанных с необходимостью обработки огромной массы документов, со спорами вокруг самого предмета моих занятий — ведь никакой экономики "в себе", разумеется, не существует, — с теми трудностями, которые вызваны постоянным ростом историографической литературы, поскольку в этот поток непременно, хотя и не сразу, вливаются, желают этого авторы или нет, работы по любым другим наукам о человеке. Нам едва удается следить за этим непрерывно нарождающимся, год от года меняющимся потоком, — на ходу, часто в ущерб собственным работам, подчиняясь, чего бы это ни стоило, изменчивым требованиям и побуждениям- Что до меня, то я с наслаждением заслушиваюсь этим пением сирен. А годы проходят — и уже не надеешься достичь заветной гавани- Я отдал двадцать пять лет истории Средиземноморья и двадцать — "Материальной цивилизации". Это, конечно же, много, слишком много.

История, называемая экономической и представляющая собой еще не вполне сложившуюся дисциплину, не обладает, согласно расхожему и предвзятому мнению, достаточным благородством. Благородная история — это ковчег, который строил Люсьен Февр: туда помещены Мартин Лютер и Франсуа Рабле, но не допущен Якоб Фуггер. Однако, какой бы она ни была — благородной или несколько менее благородной, чем другие, — в экономической истории исследователь-историк сталкивается со всеми теми проблемами, которые вытекают из существа его науки: перед ним — глобальная история людей, хотя и рассматриваемая с определенной точки зрения. Это история тех, кого принято считать крупными историческими фигурами, будь то Жак Кёр или Джон Лоу; в то же время это история великих событий, история конъюнктуры и кризисов, наконец, это также история общественных масс и структур, претерпевающих медленную эволюцию в лоне длительной временной протяженности. Здесь-то и кроется трудность, ибо. когда перед взором предстают четыре века истории всего мира, неизбежно возникает вопрос: как представить такое множество фактов и их объяснений? Разумеется, необходимо выбирать. Я остановил свой выбор на постоянной игре глубинных тенденций к равновесию и его нарушению в длительной исторической перспективе. Действительно, наиболее существенной чертой доиндустриальной экономики мне представляется сосуществование жесткого и неподвижного, тяжеловесного механизма все еще примитивной экономики с локальным и ограниченным, но в то же время живым и мощным ростом современных экономических структур. С одной стороны, мы видим крестьян, живущих в своих деревнях почти без всякой связи с внешним миром, чуть ли не в полной автаркии; с другой — распространение рыночной экономики и капитализма, растекающихся, подобно масляному пятну, постепенно расширяющих производство и создающих прообраз того мира, в котором мы сегодня живем. Итак, существуют, по меньшей мере, два мира, два жизненных уклада, весьма непохожих друг на друга. Удельный вес каждого из них может быть, однако, взаимно выведен и объяснен исходя из другого.

Я решил начать с инертных структур, чья история, на первый взгляд, темна и недоступна для ясного осознания людьми, являющимися в мире этих стихий скорее объектами, нежели субъектами действий. Именно эти вещи я стремился разъяснить в первом томе своего труда, которому для первого издания в 1967 году я собирался дать название "Возможное и невозможное: люди и повседневность", — затем этот заголовок был заменен на "Структуры повседневности". Но разве в названии дело? Ведь объект исследования в любом случае предельно ясен — при всей случайности и неполноте научного поиска, таящего массу ловушек и недоразумений. Действительно, те слова, которыми приходится пользоваться: повседневность, структуры, глубина — сами по себе достаточно расплывчаты При этом в данном случае речь не может идти о расплывчатости бессознательного в психоаналитическом смысле, хотя и этот аспект в известной мере может оказаться затронутым и, вероятно, еще предстоит открыть феномен коллективного бессознательного, реальность которого не давала покоя Карлу Густаву Юнгу. Однако, как правило, эта большая тема затрагивается нами лишь б своих самых незначительных проявлениях. Она еще ждет своего исследователя.

Что же касается меня, то я остался в кругу конкретных критериев. Исходным моментом для меня была повседневность — та сторона жизни, в которую мы оказываемся вовлечены, даже не отдавая в том себе отчета, — привычка, или даже рутина, эти тысячи действий, протекающих и заканчивающихся как бы сами собой, выполнение которых не требует ничьего решения и которые происходят, по правде говоря, почти не затрагивая нашего сознания. Я полагаю, что человечество более чем наполовину погружено в такого рода повседневность. Неисчислимые действия, передававшиеся по наследству, накапливающиеся без всякого порядка, повторяющиеся до бесконечности, прежде чем мы пришли в этот мир, помогают нам жить — и одновременно подчиняют нас, многое решая за нас в течение нашего существования. Здесь мы имеем дело с побуждениями, импульсами, стереотипами, приемами и способами действия, а также различными типами обязательств, вынуждающих действовать, которые порой, причем чаще. чем это можно предполагать, восходят к самым незапамятным временам. Это очень древнее, но все еще живое многовековое прошлое вливается в современность подобно тому, как Амазонка выбрасывает в Атлантический океан огромную массу своих замутненных вод.

Все это я и попытался охватить удобным, но неточным, как и любое слово со слишком широким значением, термином "материальная жизнь". Конечно, это составляет лишь одну сторону деятельной жизни людей, по своей природе столь же изобретательных, сколь и склонных к рутине. Однако, повторяю, я даже не пытался с самого начала строго очертить границы и определить природу этой жизни, скорее, пассивно претерпеваемой, нежели проводимой в активных действиях. Мне хотелось увидеть самому и показать другим эту обычно едва замечаемую историю — как бы слежавшуюся массу обыденных событий, — погрузиться в нее и освоиться в ней.

Потом, но лишь только потом, настанет время выйти из нее наружу- Первое и весьма глубокое впечатление, которое получаешь сразу после этой подводной охоты, это представление о том, что ты плавал в очень древних водах, находился внутри истории, для которой времени, в определенном смысле, не существует, где находишь почти ту же историческую реальность, возвращаясь на два-три века или на десять веков назад, и которую иногда еще сегодня, но лишь на какое-то мгновение, нам удается увидеть собственными глазами. Материальная жизнь, как я ее понимаю, это то, что за долгие века предшествующей истории вошло в плоть самих людей, для которых опыт и заблуждения прошлого стали обыденностью и повседневной необходимостью, ускользающей от внимания наблюдателя.

II

Такова путеводная нить моей первой книги. Ее цель — доскональное исследование упомянутых сторон жизни. Сами ее главы — достаточно взглянуть на их названия — представляют собой как бы перечень темных сил, чья скрытая работа движет вперед материальную жизнь, а за ее пределами и где-то высоко над ней — всю историю людей.

Первая глава носит название "Бремя количества". К продолжению рода людей, как и все живое, подталкивает, главным образом, биологический инстинкт, "весенний тропизм", как говоил Жорж Лефевр. Но существуют и другие тропизмы, другие императивы. Эта пребывающая в вечном движении человеческая материя управляет, хотя отдельные люди этого не осознают, значительной частью судеб всех живущих. Существуя в тех или иных общих условиях, люди каждый раз оказываются то слишком многочисленными, то недостаточно многочисленными; конечно, демографические колебания стремятся к равновесию, однако последнее достигается редко. Начиная с 1450 года, население Европы быстро возрастало: необходимо было компенсировать — и такая возможность тогда появилась — огромные потери населения, вызванные в предыдущем веке ''черной смертью". Рост населения продолжался до следующего спада. Сменяющие друг друга, почти предсказуемые для наблюдателя-историка, периоды роста и сокращения населения очерчивают и вскрывают закономерную и долговременную тенденцию, которая будет наблюдаться вплоть до XVIII века. И лишь в XVII) веке будут взорваны границы невозможного и будет преодолен до той поры недоступный предел. С этого времени рост численности населения не прекращался и тенденция эта не менялась. Может ли она завтра оказаться обращенной вспять?

Как бы то ни было, до XVIII века человечество было как бы заключено в замкнутый круг, граница которого была для этой живой системы практически недоступна- Едва эта граница достигалась, как следовало попятное движение, откат. Причин и поводов для восстановления равновесия было немало: нищета, неурожай, голод, тяжелые условия повседневного существования, войны и особенно многочисленные болезни. Они и сегодня угрожают людям, но вчера это было бедствие апокалипсического масштаба — взять ли чуму, регулярные эпидемии которой прекратились в Европе лишь в XVIII веке, или тиф, который вместе с суровой зимой сковал армию Наполеона в самом сердце России; взять ли оспу и брюшной тиф с их эндемическими вспышками; туберкулез, издавна известный в деревнях, а в XIX веке наводнивший города, где, главным образом, он и приобрел свой романтический ореол; наконец, венерические болезни, сифилис, вернувшийся после открытия Америки в Европу и буквально заполонивший ее в результате взаимодействия различных видов его возбудителя. Добавим сюда низкий уровень гигиены, плохое качество питьевой воды...

Как же человеку, существу столь хрупкому от рождения, устоять перед всеми этими напастями? Детская смертность в этот период необычайно высока, как сегодня или в недавнем прошлом в некоторые развивающихся странах, а санитария находится в зачаточном состоянии. Мы располагаем сотнями отчетов о вскрытиях, начиная с XVI века. Это ошеломляющие документы. Описания деформаций и повреждений тела и кожи, невообразимых колоний паразитов в легких и внутренностях изумили бы современного врача. Таким образом, до недавнего времени над историей людей неумолимо господствовала нездоровая биологическая среда. Об этом следует помнить, когда задаешься вопросами: сколько их было? чем они страдали? способны ли они были бороться со своими болезнями?

В следующих главах ставятся новые вопросы: что они ели? что пили? как одевались? Это неудобные вопросы: чтобы ответить на них, нужно предпринять целую экспедицию в прошлое — ведь, как известно, в традиционных исторических трудах люди не едят и не пьют. Между тем издавна — и справедливо — говорят: "Der Mensch ist was er isst" ("Человек есть то, что он ест"), однако, вероятно, говорят это лишь ради игры слов, которую допускает немецкий язык. Я же думаю, что не следует отмахиваться, как от несущественной детали, от появления стольких пищевых продуктов — от сахара, кофе и чая до спиртного. Каждый раз в таких случаях мы имеем дело с одним из бесчисленных и мощных приливов истории. Во всяком случае, невозможно преувеличить значение злаков, этих господствующих культур в питании прошлых времен. Пшеница, рис и кукуруза явились результатом очень древнего отбора и бессчетного ряда экспериментов, определив, в результате многовековых "отклонений" (по выражению Пьера Гуру, самого великого из французских географов), выбор цивилизации. Пшеница, занимающая огромные площади, требующая, чтобы земли регулярно отдыхала, позволяет и предполагает занятие животноводством: можно ли вообразить историю Европы без домашних животных, плугов, упряжек, повозок? Культура же риса возникает на основе своего рода огородничества, интенсивного земледелия, не оставляющего места для животных. Что касается кукурузы, то это. несомненно, самая удобная культура, из нее легче всего готовить повседневные блюда, ее возделывание оставляет немалый досуг — отсюда привлечение крестьян к государственным работам и циклопические памятники индейских цивилизаций. Так невостребованная рабочая сила была употреблена обществом для своих целей. Можно было бы также обсудить проблемы рационов и калорий, обеспечиваемых этими культурами, проблемы нехватки продуктов и изменения структуры их потребления на протяжении веков. Не правда ли. этот сюжет будет не менее увлекательным, чем судьба империи Карла V или эфемерный и сомнительный блеск, сопровождавший так называемое французское господство в век Людовика XIV. И, конечно же, поучительным: разве история допингов прошлого — спиртного и табака, в частности, та стремительность, с которой табак завоевал весь мир, не является предупреждением о еще больших опасностях современных допингов?

Аналогичным образом дело обстоит и с техникой. Ее история поистине полна чудес и в то же время тесно связана с трудом людей и их крайне медленными успехами в повседневной борьбе с окружающей средой и с самими собой. К технике относится все — и мощные усилия, и упорные и монотонные движения человека, обрабатывающего камень, кусок дерева или железа. чтобы сделать из него орудие труда или оружие. Как видите, это весьма приземленная деятельность, консервативная по своей природе, очень медленно изменяющаяся, и наука (которая является ее позднейшей суперструктурой) крайне медленно развивается — если и развивается — на ее основе. Высокая концентрация экономики вызывает концентрацию технических средств и развитие технологии; этот процесс можно проследить на примере Арсенала в Венеции XIV века, примерах Голландии XVII века, Англии XVIII века. В каждом таком случае в дело вступает наука, какой бы рудиментарной она в то время ни была. Она просто принуждена к участию.

Издавна все технические приемы, все элементы научного знания являлись предметом постоянного обмена. непрерывно распространяясь по всему миру. Однако есть вещи, которые распространяются с трудом — навесной руль плюс использование соединения "стык внакрой" при обшивке корпуса судна, плюс артиллерия на борту, плюс плавание в открытом море и на дальние расстояния. Таков и капитализм, представляющий собой сумму привычек, способов, ухищрений, достижений. Не дальнее ли плавание вкупе с капитализмом обеспечили превосходство Европы — просто в силу того, что эти новшества не получили массового распространения?

Но, спросите вы, почему последние две главы посвящены деньгам и городам? Разумеется, я хотел вывести эти вопросы за пределы следующего тома. Но дело, конечно, не только в этом. Истина в том, что эти два явления принадлежат одновременно и повседневности самых древних времен, и самой непосредственной современности. Деньги — это очень старое изобретение, если понимать под ними средство ускорения обмена. А без обмена нет общества. Что касается городов, то они существуют с доисторических времен. И то, и другое — эт') многовековые структуры самой обычной жизни. Но это также и мощные ускорители, способные адаптироваться к изменениям и, в свою очередь, их стимулировать. Можно сказать, что города и деньги породили современный мир, но возможно, в соответствии с правилом обратимости, столь ценимым Жоржем Гурвичем, и заявление о том, что дух современности, динамика жизни человеческих масс способствовали экспансии денег и создали растущую тиранию городов. Города и деньги являются одновременно и двигателем, и показателем развития; они вызывают изменения и указывают на них. Но при этом они также являются их следствием.

III

Выходит, не так-то просто охватить мыслью огромное царство привычного, рутинного, "этого великого отсутствующего истории". В действительности же, привычное пронизывает все стороны жизни людей, наполняет се, как вечерние сумерки наполняют окрестности. Однако этот сумеречный — из-за недостатка памяти и проницательности — исторический пейзаж неоднороден: в нем встречаются более темные к более светлые места. Было бы важно обозначить границу между светом и тенью, между рутиной и сознательным решением. Такая разница могла бы ясно отличить то, что находится справа и слева от наблюдателя, а точнее — сверху и снизу от него.

Итак, представьте себе огромную и многообразную сеть, состоящую из всей совокупности простейших рынков, имеющихся в некотором данном регионе, рынков, с зачастую весьма скромным потоком товаров, и которые видятся наблюдателю как некая россыпь точек. С этих многочисленных устьиц начинается то, что мы называем экономикой обмена, связывающей две обширные области — область производства и область потребления. В период Старого Порядка, между 1400 и 1800 годами, экономика обмена была еще очень несовершенной. Она, безусловно, уходит своими корнями в глубь веков, однако в упомянутый период она еще не в состоянии соединить всю сферу производства со всей сферой потребления, поскольку значительная доля производства не включается в сферу рыночного обращения, работая на натуральное потребление, не выходящее за пределы семьи или сельской общины.

Отметив это несовершенство, следует, однако, признать, что рыночная экономика развивается, что она уже объединяет достаточное количество малых и больших городов, чтобы оказывать организующее влияние на производство, направлять и стимулировать потребление. Для этого, безусловно, потребуются века, однако между этими двумя мирами — производством, где все рождается, и потреблением, где все разрушается, — именно она является связующим звеном, двигателем, тем узким, но чрезвычайно активным пространством, где зарождаются живые импульсы, стимулы, нововведения, инициативы, озарения, динамика роста и сам прогресс. Мне нравится, хотя я и не разделяю ее полностью, мысль Карла Бринкмана, заметившего, что экономическая история сводится к истории рыночной экономики — от ее возникновения до ее возможного конца.

Поэтому я долгое время наблюдал, описывал, возвращал к жизни простейшие рынки, о которых мне удавалось собрать необходимые сведения. Через них проходит граница, отмечающая нижний уровень экономики- Все, что осталось за пределами рынка, имеет лишь потребительскую стоимость, все, что сумело пройти в его тесные врата, приобретает обменную стоимость. В зависимости от того, с какой стороны элементарного рынка находится индивид, он будет или не будет участником обмена, того, что я называю экономической жизнью, в отличие от материальной жизни, но также и в отличие от капитализма, — однако на последнем отличии мы остановимся позже.

Странствующий ремесленник, предлагающий то в одном, то в другом городке свои услуги плетельщика соломенных стульев или трубочиста, будучи весьма скромным потребителем благ, все же принадлежит миру рынка — именно к нему он обращается за ежедневным пропитанием. Если у него сохранились связи с родной деревней и на время жатвы или сбора винограда он возвращается к крестьянскому труду, то значит, он снова пересекает границу рынка, только в обратном направлении. Крестьянин, который регулярно сам реализует часть своего урожая и регулярно покупает орудия труда и одежду, уже принадлежит рыночной сфере. Тот же, что едет в город продать немного продуктов, яйца, птицу, чтобы уплатить налоги или купить лемех для плуга, лишь приближается к границе рыночной сферы, оставаясь частью огромной массы натурального хозяйства. Разносчик, торгующий небольшим количеством товара на городских улицах или по деревням, находится в пространстве обмена, расчетов, баланса долга и наличности, какими бы скромными ни были эти расчеты и обмены. Что касается лавочника, то он положительно является субъектом рыночных отношений. Он либо продает то, что производит, и в этом случае он — ремесленник, хозяин лавки-мастерской, либо торгует тем, что произвели другие, тогда он переходит в категорию торговцев. Лавка, открытая ежедневно, обладает тем преимуществом, что в ней возможен постоянный обмен, в то время как рынок работает один-два раза в неделю. Более того, в лавке обмен сочетается с кредитом, так как лавочник получаст свои товары в кредит и продает также в кредит. Таким образом, обмен здесь пронизан чередой долгов и кредитов.

По отношению к рынкам и субъектам обмена элементарного уровня более высокое положение занимают ярмарки и биржи (ярмарки проводятся регулярно в одном и том же месте в определенное время и продолжаются несколько дней, а биржи открыты ежедневно). Даже если на ярмарках обычно находится место для мелкой розничной торговли и купцов с небольшим капиталом, на них, как и на биржах, господствуют крупные дельцы, получившие вскоре название негоциантов, которою розничной торговлей не занимаются.

В первых главе второго тома моей книги, названного "Игры обмена", я детально описал различные элементы экономики, стараясь представить предмет моего исследования со всеми возможными подробностями. Я, по-видимому, слишком увлекся, и читатель, скорее всего, найдет изложение затянутым. Но, с другой стороны, что плохого в том, если вначале история будет заниматься простым наблюдением, описанием, классификацией фактов, без каких-либо особых, заранее принятых теоретических установок. Увидеть и показать прошлое — уже половина нашей задачи. Причем. увидеть, по возможности, собственными глазами. Ибо, уверяю вас, нет ничего проще в Европе — я не говорю о Соединенных Штатах, — чем застать рынок на городской улице или лавку совсем как в былые времена. или встретить торговца вразнос, кочорыи охотно расскажет вам о своих странствиях, увидеть ярмарку или биржу. Поезжайте в Бразпию, глубинку штата Баня, или в Кабилию, или в Черную Африку, и перед вами предстанут воочию еще сохранившиеся архаичные рынки. А кроме того, если, конечно, есть желание их читать, существуют гысячи документов, рассказывающих об обмене в прошлые времена: городские архивы, нотариальные книги, документы полиции и столько рассказов путешественников, не говоря уже о картинах художников.

Возьмем, к примеру, Венецию. Гуляя по этому городу, сохранившемуся в столь чудесной неприкосновенности, после посещения архивов и музеев, можно восстановить почти во всех деталях картины прошлого. В Венеции не было ярмарок, точнее, уже не было ярмарок товаров — ярмарка Вознесения (Sensa) была праздником с балаганами купцов на площади Св. Марка, маскарадом, музыкой и ритуальным зрелищем венчания дожа с морем против церкви Сан Николо. На площади Св.Марка было несколько рынков, в частности, рынки драгоценных украшений и не менее драгоценных мехов. Но уже тогда, как и ныне, главным местом торговли была площадь Риальто. напротив моста и здания Немецкого двора (Fondaco dei Tedeschi), где сегодня находится Главный почтамт Венеции. Около 1530 года Аретино, живший в собственном доме на Большом канале (Canal Grancle), любил наблюдать за прибытием кораблей, груженных фруктами и горами дынь, следовавших с островов лагуны к этому "чреву" Венеции, -- ибо старая и новая площади Риальто (Riallo Nuovo и Riaho Vecchio) являлись "чревом" и активным центром любых операций обмена, любых сделок, больших и малых. В двух шагах от шумных прилавков этой двойной площади каждое утро встречались крупные негоцианты Венеции в своей Лоджии (Loggia), построенной ч 1455 году, — можно сказать на своей Бирже, — неприметно обсуждая свои дела, договариваясь о страховании судов, фрахте, покупая и продавая товар, заключая контракты между собой или с иностранными купцами. Чуть дальше располагались банкиры в своих тесных лавках, готовые тут же оформить эти сделки, переводя деньги со счета на счет. Так же совсем рядом, на своих нынешних местах находились овощной рынок ( НегЬепа), рыбный рынок (Pescheria). и немного дальше, на старинной улице Ка Куарини, мясники (Beccarie), по соседству с церковью Св.Матфея, церковью мясников, разрушенной лишь в конце XIX в.

Нас несколько обескуражил бы шум Амстердамской биржи XVII века, однако современный биржевой маклер, если бы он полюбопытствовал прочесть удивительную книгу Хосе де Ла Вега "Путаница путаниц'' ("Confusion de cwifusiones", 1688), без труда освоился бы в уже достаточно сложной и хитроумной игре на покупке и продаже акций, которыми, впрочем. не владели ни покупатели, ни продавцы, — при этом использовались вполне современные способы. Посетив в Лондоне Аллею обменов (Change Alley), можно было убедиться, что там действуют те же пружины и в ходу те же ухищрения.

Однако довольно примеров. Выше, несколько упрощая. мы выделили два уровня рыночной экономики: нижний этаж, с его рынками, лавками, торговцами вразнос, и верхний, на котором располагаются ярмарки и биржи. Возникают два вопроса. Первый: каким образом эти орудия обмена могут нам помочь объяснить в целом превратности развития европейской экономики при Старом Порядке. между XV и XVIII веком? Второй: каким образом, исходя из сходств и различий, они могут прояснить для нас действие механизмов неевропейской экономики, о которой мы только начинаем кое-что узнавать? Именно на эти вопросы нам хотелось бы дать ответ в заключительной части данной лекции.

IV

Вначале кратко охарактеризуем ход вещей на Западе в течение этих четырех веков ~ XV, XVI, XVII и XVIII.

В XV веке, особенно после 1450 года, происходит общи" экономический подъем, от которого выигрывают города, чему способствует рост цен на ремесленные товары, в то время как цены на сельскохозяйственную продукцию остаются прежними или даже снижаются. В результате развитие городов начинается раньше, чем развитие сельских районов. Здесь невозможна ошибка — в это время движущая роль принадлежит лавкам ремесленников или, еще точнее, городским рынкам. Именно они диктуют свои законы. Так экономический подъем проявляется на нижнем уровне экономической жизни.

В следующем веке, когда запущенный механизм усложняется уже в силу того, что он вновь обрел утраченную скорость (ХШ век и XIV век до нашествия "черной смерти" были периодом явного ускорения), а также в силу расширения экономики атлантического ареала, движущие факторы развития перемешаются на уровень международных ярмарок — в Антверпене, Берген-он-Зоме. Франкфурте, Медине дель Кампо, Лиону, ставшем на краткое время центром всего Запада; а позже, в течение по меньшей мере 40 лет (с 1579 по 1621) господства генуэзцев, неоспоримо контролировавших международные денежные потоки, — на уровень так называемых безансонских ярмарок с их весьма мудреным механизмом, где объектом сделок были лишь деньги, кредиты и платежные средства. Гаймонд дс Роувер в силу врожденной осторожности мало склонный к обещаниям, без колебаний заявлял, что на XVI век приходится апогей крупных ярмарок. Расцвет этого столь активного века в конечном счете связан с бурным развитием верхнего этажа рыночной экономики, ее суперструктуры, и в результате — экспансией этой суперструктуры, набухшей от тогдашнего притока драгоценных металлов из Америки, и в еще большей степени — с установлением системы нескончаемого обмена, породившей быстрое обращение большой массы кредитов и ценных бумаг. Это хрупкое творение генуэзских банкиров разрушится в 20-е годы XVII века — под действием тысяч причин.

Экономически активная жизнь XVII века, освобожденная от чар Средиземноморья, развивается в обширной зоне Атлантики. Этот век историки нередко описывали как период отступления и экономического спада. Такая картина, однако, нуждается в уточнениях. Ибо, если прорыв XVI века был. без сомнения, остановлен как в Италии, так и в других странах, то фантастическое возвышение Амстердама не вписывается в представления об экономическом маразме. По одному пункту, во всяком случае, между историками расхождений нет: продолжающаяся экономическая деятельность основывается на решительном возврате к товару как первичной ценности, к обмену, в основном, на базовом уровне, — к выгоде для Голландии, ее флота ч Амстердамской биржи. Одновременно ярмарка уступает свое значение бирже, торговому учреждению, которое относится к ярмарке точно так же, как обычная лавка к городскому рынку, т.е. как постоянный поток товаров к их периодическому предложению. Это все хорошо известные вещи, так сказать, классика. Однако дело не только в бирже. За блеском Амстердама наблюдатель рискует не заметить других, более обычных достижений. Действительно, XVII век стал также свидетелем массового процветания лавок — иными словами, и на этом уровне победил постоянно функционирующий рынок. Число лавок возрастает во всей Европе, которую они покрывают густой сетью розничной торговли. В 1607 году Лопе до Вега сказал о Мадриде Золотого века: "lodo se ha viiello liendas" ("все здесь превратилось в лавки").

В XVIII веке, веке всеобщего экономического ускорения. используются, согласно логике развития, все орудия обмена: расширяется деятельность бирж, Лондон стремится потеснить Амстердам, который в этих условиях избирает путь специализации, став крупнейшим центром международных займов, в этих опасных играх участвуют Женева и Генуя, пробуждается и подключается к этой деятельности Париж; в результате всего этого деньги и кредиты все более и более свободно перемешаются по Европе. В этих обстоятельствах ярмарки естественно становятся убыточными: будучи созданы с целью активизации традиционных форм обмена путем предоставления, кроме всего прочего, налоговых преимуществ, они утрачивают смысл своего существования в период свободных обмена и кредитов. Однако, вступая в полосу упадка там, где развитие идет быстрыми темпами, ярмарки удерживают позиции и даже переживают период расцвета в отсталых областях с традиционной экономикой. Поэтому перечисление активно действующих ярмарок XVIII века равнозначно указанию на маргинальные регионы европейской экономики. Во Франции — это зона вокруг Бокера, в Италии — Альпы (Больцано) и Юг (Mezzogiorno). В еще большей степени это относится к Балканам, Польше, России, а на Западе, по другую сторону Атлантики — к Новому Свету.

Надо ли говорить, что в этот период возросшего обмена и потребления элементарные городские рынки и лавки оживлены как никогда. Последние распространяются даже в деревнях. Даже торговцы вразнос удесятеряют спою активность. Наконец развивается то, что английские историки называют выражением private market в противоположность public marker. Последний находится под бдительным контролем городских властей, в то время как первый ускользает от всякого контроля. Этот private market-, который задолго до наступления XVIII века стал устанавливать по всей Англии систему прямых закупок товаров у производителей, нередко с предварительной оплатой, закупок у крестьян, находившихся вне сферы рынка, шерсти, зерна, полотна и т.п., — означал организацию, в противовес традиционной регламентации рынка, самостоятельных коммерческих цепочек, весьма длинных и свободных в своих действиях, и которые, впрочем, без всякого стеснения пользовались этой свободой. Они утвердились благодаря своей эффективности, а также учитывая необходимость крупных поставок армии и крупным городам. "Чрево" Лондона, "чрево" Парижа оказывали революционизирующее действие. Короче, XVIII век развил в Европе все, включая "противорынок".

Все это верно для Европы. До сих пор мы говорили исключительно о ней. И не потому, что нам хотелось все свести к ее частному случаю под влиянием слишком удобной концепции евроцентризма. Дело просто в том, что профессия историка получила преимущественное развитие в Европе, и историк естественно привязан к своему прошлому. Однако несколько десятилетий назад все изменилось. В Индии, Японии, Турции идет систематическая обработка документальных источников, и мы начинаем узнавать историю этих стран не только по рассказам путешественников или книгам европейских историков. Мы знаем уже достаточно, чтобы задаться следующим вопросом: если механизмы обмена, описанные выше применительно к Европе, существуют и за ее пределами — а они существуют в Китае, Индии, странах Ислама, Японии, — то можно ли на их основе попытаться провести сравнительный анализ? Его цель могла бы состоять в установлении положения неевропейских стран относительно Европы и выяснения вопроса о том, можно ли было еще до промышленной революции усмотреть разрыв между Европой и остальным миром, разрыв, превратившийся в XIX в. во все увеличивающуюся пропасть, иными словами, вопрос о том, опережала ли уже тогда Европа весь остальной мир или нет.

Первое, что можно отметить, обратившись к неевропейским странам, это то, что повсюду существуют рынки, даже в едва зародившихся обществах в Черной Африке или у американских индейцев. Тем более это верно для развитых обществ с высокой плотностью населения, которые буквально нашпигованы простейшими рынками. Одно небольшое усилие — и эти рынки у нас перед глазами, они еще живут или их жизнь легко может быть воссоздана. В странах Ислама города практически лишили деревни их рынков, поглотив последние, подобно тому, как это произошло в Европе. Самые крупные из этих рынков располагались у монументальных городских ворот, на площади, не принадлежащей, строго говоря, ни городу, ни деревне, где горожанин и крестьянин встречались как бы на нейтральной территории. Небольшие местные рынки возникали и в самих городах, на их узких улицах и тесных площадях. Там можно было купить хлеб, некоторые другие товары и, в отличие от европейских рынков, множество готовых блюд: рубленые мясные котлеты. жареные бараньи головы, оладьи, сладости. Существовали и крупные торговые центры — фондуки. базары, как Бешистан в Стамбуле; они объединяли в себе открытые и крытые на европейский манер рынки, а также множество лавок.

В Индии наблюдалась следующая особенность: не было ни одной деревни, которая не имела бы своего рынка. Это объяснялось необходимостью обращать в деньги, пользуясь услугами торговца-бании, подати сельской общины, собиравшиеся натурой, чтобы затем выплачивать их либо Великому Моголу, либо феодалам из его свиты. Следует ли усматривать в существовании этой огромной туманности деревенских рынков недостаточную хватку городской экономики в Индии? Или, наоборот, считать, что торговец-бания участвует в некоей разновидности private market, скупая продукцию там, где она производится, в самой деревне?

Самая удивительная организация на уровне простейших рынков обнаруживается, без сомнения, в Китае, где она принимает географически точную, почти математическую форму. Возьмем местечко или маленький город. Обозначим его точкой на листе бумаги. Вокруг этой точки располагаются 6-10 деревень — на расстоянии, позволяющем крестьянину в течение дня добраться до городка и вернуться назад. Этот геометрический объект, состоящий из центра и десяти окружающих его точек, мы назовем кантоном. Это и будет зона действия местного рынка. В реальной жизни этот рынок рассредоточивается по улицам и площадям городка, включая в себя лавки перекупщиков, ростовщиков, наемных писцов, торговцев мелким товаром, чайные домики и заведения, где предлагают рисовую водку. У. Скиннер прав, говоря, что базовой ячейкой крестьянского Китая является не деревня, а именно Эта кантональная структура. Нетрудно понять, что эти местечки, в свою очередь, тяготеют к более крупному городу, располагаясь вокруг него на подобающем расстоянии, поставляя в него продукты и получая через него доступ к далеким торговым путям и товарам, которые не производятся на месте. О том, что все упомянутые рынки составляют систему, ясно говорит тот факт, что календарь рыночных дней в различных местечках и городе составлен таким образом, чтобы их даты не совпадали. Торговцы вразнос и ремесленники постоянно переходят из местечка в местечко, с рынка на рынок, ибо, как известно, в Китае лавочки и ремесленные мастерские являются передвижными, поэтому тот, кто нуждается в их услугах, идет на рынок, а кузнец или цирюльник приходят к клиенту на дом. Короче, вся масса китайской экономики пронизана и приводится в действие цепью регулярных рынков, связанных друг с другом и находящихся под плотным контролем.

Лавок и торговцев вразнос великое множество, они буквально кишат, однако ярмарок и бирж, представляющих высшие механизмы обмена, практически нет. Правда, в качестве маргинальных явлений на границе с Монголией или в Кантоне действуют несколько ярмарок, но они организованы скорее для иностранных купцов и позволяют помимо всего осуществлять за ними наблюдение.

Выходит одно из двух: либо правительство проявляет враждебность к этим высшим формам обмена, либо капиллярной сети элементарных рынков достаточно для китайской экономики — артерии и вены ей просто не нужны. По той или другой причине, или по обеим сразу, обмен в Китае приобретает спрямленный, сглаженный, лишенный вершины профиль, и мы увидим в одной из следующих лекций, что это во многом определило отсутствие развития капитализма в Китае.

Верхние этажи обмена лучше просматриваются в Японии, где сообщество крупных торговцев имело безупречную организацию. Они отчетливо заметны также в странах Малайского архипелага, этого древнего перекрестка торговых путей. Там периодически проходили ярмарки и имелись биржи, если понимать под этим словом ежедневные собрания крупных купцов данной местности, как это было в Европе в XV-XVI веке и даже несколько позднее. Так, в Бантаме, городе, расположенном на острове Ява и бывшем в течение долгого времени, даже после основания в 1619 году Батавии, самым активным центром острова, негоцианты ежедневно собирались на одной из городских площадей в часы, когда рынок заканчивал торговлю.

Индия — это. по преимуществу, страна ярмарок, являвшихся одновременно гигантскими торговыми и религиозными мероприятиями, ибо устраивались они, как правило, в местах паломничества. Весь полуостров приходил в движение во время их проведения. Отдадим дань восхищения их массовости и размаху, однако, с другой стороны, не являются ли они признаком традиционной экономики, обращенной в известном смысле к прошлому? Напротив, хотя ярмарки и существовали в исламском мире, они не были ни такими многочисленными, ни такими крупными как в Индии. Исключения, вроде ярмарки в Мекке, лишь подтверждают правило. В самом деле, города исламских стран, срерхразвитые и свсрхдинамичные, обладали механизмами и орудиями высших уровней обмена. Простые векселя имели там столь же обычное хождение как и в Индии и сочетались с прямыми платежами в наличных деньгах. Целая система кредитов связывала мусульманские города с Дальним Востоком. Один английский путешественник, возвращавшийся в 1759 году из Индии, отправляясь из Басры в Константинополь и не желая вносить свои деньги на депозитный счет в отделении Ист-Инднйской Компании в Сурате, оставил 2000 пиастров наличными одному банкиру в Басре, который вручил ему переводный вексель, составленный на "лингва франка", который следовало предъявить его коллеге в Халебе. Теоретически, путешественник должен был неплохо заработать на этой операции, однако выигрыш оказался значительно меньше ожидаемого. Раз на раз, как говорится, не приходится.

Обобщим сказанное. Если сравнивать европейскую экономику с экономикой остального мира, то, как представляется, она обязана своим более быстрым развитием превосходству своих экономических инструментов и институтов — биржам и различным формам кредита. Между тем, все без какого-либо исключения механизмы и ухищрения обмена можно обнаружить и за пределами Европы. Степень их развития и использования там различны, при этом можно выстроить определенную иерархию: почти достигает верхнего уровня Япония, а также, возможно, страны Малайского архипелага и Ислама; там же, безусловно располагается и Индия с ее развитой сетью кредита, обслужваемой торговцами-бани я, с ее практикой денежных ссуд под рискованные предприятия и страхования судов. Этажом ниже находится Китай с его традицией самодостаточности. Наконец, непосредственно под ними гнездятся тысячи экономик, не вышедших из примитивного состояния.

Тот факт, что мы установили классификацию экономик мира, не лишен определенного значения. Я буду исходить из этой иерархии в следующей главе, где я попытаюсь оценить позиции, занимаемые рыночной экономикой и капитализмом. В самом деле, такое упорядочение по вертикали сделает анализ более продуктивным. Над огромной массой повседневной материальной жизни растянула сеть своих очагов рыночная экономика, постоянно поддерживающая жизнь своих структур. И обычно лишь еще выше, наслаиваясь на рыночную экономику, развивается и процветает капитализм. Можно сказать, что при таком подходе видна экономическая жизнь всего мира как бы на настоящей рельефной карте.