Духовенство и общество в современном религиозном движении

I

Настоящее время всеми признается временем особенного оживления религиозного чувства в образованном обществе. И правда, не много было за последние годы политических событии, способных возбудить такую оживленную полемику, какую возбудил, например, известный реферат г-на В. Соловьева. Выразительным показателем настроения общества является также сильный приток "светских” в ряды духовенства, особенно монашествующего. Таких признаков времени немало. В одних они возбуждают недовольство, как проявление “реакции”. Другие, напротив, видят н них залог духовного возрождения России. Но факт вообще одинаково признается всеми.

В этом движении, как бы мы ни определяли его размеры, есть, однако, одна очень странная черта, заслуживающая внимания как Церкви, так и самих людей общества, действительно чувствующих в себе пробуждение религиозных интересов. Это некоторая разобщенность, подчас даже явный антагонизм, между духовенством и общественным религиозным движением. Во времена еще очень недавние отношение к Церкви со стороны верующих и неверующих было чрезвычайно просто. Кто не верил, тот часто был ярым врагом Церкви, но всегда открытым. Кто верил и приходил к Церкви, тот приходил искренне, с доверием, не для того, чтобы как-нибудь воздействовать на Церковь, но чтобы воспринять ее воздействие. Ныне эта простота отношений чрезвычайно замутилась. Верующих как будто стало гораздо больше, но во что они веруют? Этот вопрос невольно ставишь себе, когда видишь их отношение к духовенству. В старые времена если бывший атеист или самовольно ищущий Бога становился монахом, то каждый понимал, что, стало быть, в

нем произошел глубокий переворот, что, стало быть, бывший неверующий отрекался от прошлого, и не для каких-либо новых умствований, а для того, чтобы смиренно спасать душу па учению и руководству Церкви. Нынче этой уверенности далеко нельзя иметь. Религиозное движение общества скорее похоже на "брожение”, результат которого еще очень и очень подлежит сомнению.

В самом деле - огромная доля этого брожения уходит прямо в сектантство — или противное Церкви (как пашковшина), или даже не заслуживающее названия христианского (как толстовщина). Другая часть движения не только не ищет руководства Церкви, но страстно критикует ее и открыто выражает стремление сверху донизу се переделать. Наконец, обращаясь к самой массе людей религиозного движения в образованном обществе, мы замечаем в них уже по малой мере недостаточную нравственную связь с Церковью, замечаем работу духа самовольную, “самочинную”.

В этом отношении чрезвычайно выразителен уже один факт светского учительства. По всему духу церковных наставлений, с древнейших апостольских времен, учительство есть право и обязанность клира. “Не подобает мирянину брать на себя учительское достоинство”, как формулировали отцы шестого Вселенского Собора. В истории же “воссоединения” образованного общества к христианству учительство мирян почти заслоняет Церковь. Миссионерами общества с самого начала являются журналисты, романисты, “вольные пророки”. Это ненормальное явление доходит до таких размеров, что в религиозных спорах иного интеллигентского кружка не услышишь других ссылок, кроме как на Хомякова, Достоевского, Лсонтьева, Соловьева и т. д. словно они имеют хотя тень церковного авторитета. Общество учится религии у своих людей. А в то же время церковные учители, законные пастыри и наставники, как-то отсутствуют в процессе обращения общества. Отдельных лиц они обучают и наставляют, а целое движение для них как бы не существует.

Эти странности в основе нашего религиозного движения не могут не иметь какой-либо глубокой причины. Когда мы обращаемся за разъяснением недоумения к обществу, то получаем ответ ничуть не убедительный, но только подтверждающий отсутствие духовного единства между людьми общества и пастырями Церкви. Мы слышим ряд обвинений против духовенства. Духовенство будто бы “косно”, будто бы “кастово замкнуто”, “не умеет понять запросов общества”, даже “не умеет говорить его языкам”. При малейшем внимании нетрудно видеть, что все эти обвинения, если бы даже они и заключали известную частицу правды, совершенно ничего не объясняют. В самом деле, при чем тут "кастовая замкнутость”? Разве она мешает духовенству знать веру? Разве духовенство отказывает ищущему истины в объяснении ее? Почему же человек общества идет за разъяснениями не к своему священнику, а например, к г-ну Соловьеву? Совершенно нелепо подумать, чтобы духовенство, особенно если оно замкнуто в сфере религиозной жизни, могло не понимать запросов общества, если только эти запросы действительно религиозны, направлены на искание Бога. Еще страннее упрек в разности языков. Но наше образованное общество, находя в каком-либо учении нечто родственное своим стремлениям, научается понимать самые невероятные языки Гегеля, Фурье, Канта и кого угодно. Неужели столь недоступен его пониманию только прекрасный русский язык митрополита Филарета? Очевидно, что все это одни натяжки, один предлог для прикрытия чего-то другого, быть может, плохо сознаваемого обществом, но составляющего действительную причину розни.

II

Образованному обществу нравится думать, будто бы духовенство не понимает его возвышенных запросов и потому держится около него с холодностью “кастовой замкнутости”. Так ли это? Не в том ли действительная причина, что “возвышенные стремления” общества ничуть не возвышенны, не Бога ищут, малорелигиозны! К сожалению, это предположение именно и объясняет вес дело. Оставим общие, поголовные обвинения. Вглядимся в частные факты, более понятные. Каково бы ни было наше духовенство вообще — во всяком случае, за весь период “пробуждения религиозных интересов” Церковь нс имела недостатка в пастырях, учителях и служителях, к которым неприложимы обвинения в косности или непонимании. Неужели ж митрополит Филарет не мог возвыситься до понимания религиозных запросов Хомяковых и Аксаковых? Сравним Достоевского и епископа Феофана Тамбовского. Кто кого мог учить! На наших глазах десятки образованных интеллигентов посещали отца Амвросия Оптинского, и все единогласно признают, что он прекрасно понимал “тонкости” их образованной души. Почему же все такие служители Церкви, не жалея сил на спасение даже одной отдельной души, стоят в стороне от нашего “религиозного движения” в целом? Почему они не становятся его руководителями вместо наших романистов и журналистов? Странная “косность”! Но образованному обществу еще более поучительно вдуматься в тот факт, что его собственные, и далеко не худшие, люди, становясь действительно религиозными и православными, почему-то из “активных” чрезвычайно легко превращаются в таких же “косных” людей, как и природные члены “кастово замкнутого” духовенства. Любопытен рассказ К. Н, Леонтьева о беседах его с отцом Климентом Зедергольмом. Отец Климент в миру тоже был человек общества и даже протестант (что его, конечно, делало еще более родственным религиозному духу образованного общества). Обратившись в православие, сделавшись монахом, отец Климент, казалось бы,

представлял прекрасного церковного руководителя для общества. Что же видим? Отец Климент — живой, отзывчивый, очень много трудится. но ничуть не вместе с обществом”. Он переводит и издает авву Дорофея, Иоанна Лествичника и т. п. Общество читает г-д Достоевских и Соловьевых — отца Климента даже не знает и сам отец Климент столь же мало об этом заботится, как любой “косный” и “узкий” монах. Это не значит, чтоб он не вел проповеди. Напротив. Но к обществу и он ее не рискует обращать, а заботится о выработке отдельных личностей. Так, он много сделал для К. Н. Леонтьсва. Сначала они долго не могли ни до чего договориться. Между ними, очевидно, лежала та же преграда, которая вообще отделяет религиозные интересы общества от религиозных интересов духовенства. “Сначала, — рассказывает К. Н.Леонтьев, — я думал, что он меня не понимает (как однообразно это предположение является у самовлюбленных наших людей общества. — Л. Т.), но потом убедился, что не он меня, а я его не понимал”. В чем же дело? К. Н. Леонтьев в то время, толкуя о религии, еще “никак не мог забыть исполинскую культурную борьбу” двух миросозерцании: центр тяжести его интереса находился в судьбах ее. “Я, — говорит он, — думал о судьбах Европы, а он (отец Климент. — Л. Т.). тревожно и настойчиво возражая мне, думал о душе моей...”.

Вот где смею думать, причина разности языков и т. п. Одни интересуются якобы религиозными Boпpocaми собственно как условием тех или иных судеб гражданского общежития, другие думают о спасении души. Если бы наше образованное общество имело искренность и чутье К. Н. Лсонтьева. оно бы, как и он, давно перестало толковать о “косности”, “непонимании” и т. п. духовенства. Не в косности дело, а в разности стремлении, разности понимания того, что в жизни есть главное и что второстепенное. Это гораздо важнее и печальнее, нежели была бы “косность” духовенства.

III

Различие основных стремлений духовенства и общества составляет настоящий центральный пункт вопроса о значении и будущности современного “религиозного пробуждения” общества. Хороши или дурны его основные интересы, право ли это “движение” или Церковь — эти вопросы, конечно, смотря по миросозерцанию человека, решаются различно. Но самый факт должен быть сознан всяким, кто желает понимать, куда идет и чего можно ждать от нашего “религиозного пробуждения”. В действительности его конечные результаты, его историческая миссия могут быть и очень полезными. и очень вредными, смотря по тому, какие элементы религиозного движения получат верх. Если различия основных стремлений общества и Церкви не сойдутся, то Церкви от него можно ждать только опасностей, о которых мы уже слышали предостережение покойного М. О. Кояловича.

“В нашем русском обществе, — говорит он на академическом акте 1890 года, — замечается одно направление, которое требует большой заботливости и в то же время большой и своевременной предосторожности. В нашу духовную среду теперь чаще и чаще поступают лица светского сословия... Это, — продолжал М.О. Коялович, — хорошее направление. Но не надобно забывать, что при этом направлении в нашу духовную среду могут вступать новые люди и из таких слоев светского звания, которые больше всего изломаны петровскими преобразованиями и могут даже помимо воли вносить в нашу духовную среду воззрения, приемы действия и привычки, выработанные на почве западноевропейского иноверия — латинистов, протестантов и даже реалистов”.

Эти опасения, конечно, не покажутся преувеличенными, когда мы вспомним, что в интересующей нас части общества различие с Церковью заходит гораздо далее простых приемов действия и простирается на самые основные стремления. Это можно видеть уж из того, что проповедь духовных для него якобы непонятна. Понятной оказывается проповедь светских миссионеров, в которой центр тяжести забот и помышлений оказывается перенесенным в область чисто мирских, земных интересов. Их “религия” постоянно является как орудие земного благоустройства, О православии постоянно говорится како религии русского народа. Значение православия показывается постоянно не с его действительно существенной стороны (как истины самодовлеющей и как пути ко спасению души), а со стороны его значения для русского государства, русского общественного строя- У иных православие является в виде каких-то вариаций на мечты евреев о пришествии Мессии. Православие является орудием выработки русского (непременно русского) “всечеловека”, который воплотит в себе стремления всех народов и приведет их к какому-то “тысячелетнему царству” под своим, конечно, главенством. У иных еще “национализм” религии исчезает, но только для того, чтоб уступить место космополитическим социальным мечтаниям то в прогрессивном, то в реакционном духе. У иных заметно разочарование в социальной жизни, но опять лишь для того, чтоб уступить место заботе, как лучше прожить на земле без страдания. Везде и повсюду интерес земной и временный заслоняет собою интерес религиозный и вечный. Без сомнения, религия имеет огромное влияние и отражение на всех “земных” делах. Но важен исходный пункт, центральный интерес. Важно то, к земной ли заботе подходим мы с точками зрения, данными абсолютной истиной религии, или, наоборот, из-за земного попечения стремимся так или иначе определить религиозную истину?

Одни землю подчиняют небу, другие — небо земле. Противоположность коренная. Духовенство, как мы видим, нс было обмануто тем, что внерелигиозная сущность прикрывалась религиозной терминологией. Это зависит не от одной личной проницательности (потому что одинаково сказывается в людях выдающихся и средних), а прежде всего от того, что духовенство является носителем вековой церковной мудрости. Оно сразу поняло или почувствовало, что совместной работы с таким движением у него не может быть, и потому продолжало делать свое, особое дело, не вступая в общение, которое могло быть только вредным для него. Общество, наоборот, до сих пор не поняло ни себя, ни духовенства. Видя его отчуждение от себя, люди общества не нашли ничего глубже фраз о косности, рутине, замкнутости.

Так юноша-студент, прочтя две-три книжки, обвиняет своего профессора в косности и рутинерстве. Дело объясняется просто тем, что профессор видит ненаучность приемов юноши и, конечно, не соглашается их усвоить. То же самое происходит ныне между обществом и духовенством по вопросу о задачах Церкви и значении религии. Профессор не может насильно повысить понимание юноши, а принужден ждать, чтобы тот сам к нему пришел, хотя бы первоначально по доверию к его ученым трудам. Так и духовенство не может стать об руку со смутным религиозным движением общества и принуждено ждать, чтоб общество к нему пришло, хотя бы по доверию к той фактической работе, в которой Церковь уже наглядно доказала правильность своего понимания жизни.

Общество хлопочет о благоустройстве социальном. Церковь Православная и верное ее духу духовенство русское прежде всего заботятся о спасении душ, то есть о духовной выработке человека. Обществу очень нетрудно исторически справиться о результатах такой постановки вопроса человеческой жизни.

IV

Нас, конечно, не обвинят в пристрастии к русской Церкви, если мы обратимся за решением вопроса к г-ну В, Соловьеву- Очевидность факта, однако, приводит и таких людей к самым неожиданным признаниям. “Обыкновенно, — говорит он, — народ, желая похвалить свою национальность, в самой этой похвале выражает свой национальный идеал, то, что для него всего лучше, чего он более всего желает. Так, француз говорит о прекрасной Франции и о французской агаве (ta belle France, la gloirе dn nom francais). Англичанин с любовью говорит: старая Англия (old England). Немец подымает выше и, придавая этический характер своему национальному идеалу, с гордостью говорит: die deutsche Treue. Что же в подобных случаях говорит русский народ, чем он хвалит Россию? Называет ли он ее прекрасною, говорит ли он о русской славе или о русской честности и верности? Ничего такого он не говорит; желая выразить свои лучшие чувства к родине, говорит только о святой Руси. Вот идеал не консервативный, не либеральный, не политический, не исторический, даже не формально этический, а идеал нравственно-религиозный”.

Нельзя, конечно, сильнее признать заслуг Церкви. Привести человека к тому, чтоб он мечтал о святости как высшем идеале, — это значит дать ему то “единое на потребу”, при котором вес остальное, второстепенное, приложится само собой. Ни латинство. ни своевольные умствования протестантства нс могли дать своим воспитанникам этого главного. существеннейшего. Одна русская Церковь, по признанию г-на Соловьева, умела понять задачу и выполнить ее. То же причитание г-н Соловьев повторяет через несколько лет в обширном памфлете против православия “La Russie eti'cglise Universelie" (Paris, 1889). Это в полном смысле Валаамово благословение. Г-н Соловьев, собственно, пришел проклинать. Он доказывает, будто бы миссию христианства исполняло только папство. Православие, по его уверениям, пало еще во времена вселенских соборов. Вот какую картину а византийского православия” он рисует: “Обе власти (императорская и церковная) объяснились и подали друг другу руки. Их связала общая обеим идея: отрицание христианства как силы социальной, как двигательного принципа исторического прогресса. Императоры раз навсегда приняли православие как отвлеченную догму, а православная иерархия благословила in saccula sacculorum язычество публичной жизни... Это так называемое византийское православие, — продолжает он, — было в действительности возрождением всех ересей”. И с самой забавной серьезностью начинает уверять, будто бы в православии соединились воедино все ереси: арианство, несторианство, монофелитство и т. д. вплоть до иконоборства... Из этого-то букета соединенных ересей он производит русское православие.

В это именно время мы приняли христианство. “Народ русский, — повествует наш вольный пророк, — купил, со святым Владимиром, евангельскую жемчужину, всю покрытую византийской пылью”.

Итак, стало быть, Россия с самого рождения своего была обречена на духовную гибель, неизбежную при таком происхождении. Между тем на Западе в то же время ярко блещет светило благодетельного папизма. Папы учат, действуют, воспитывают. И что же получается через несколько сот лет? Увы, г-н Соловьев принужден сознаться, что в Европе получается настоящее кораблекрушение христианства: “Идея христианства исчезла... национальная ненависть в размерах, совершенно неизвестных средним векам; глубокий и непримиримый общественный антагонизм; борьба классов... прогрессивный упадок нравственных сил личности”. Положение столь отчаянное, что во всех пределах мира, воспитанного папизмом, г-н Соловьев не находит средств спасения. По его соображениям, необходимо отыскать государство, которое было бы настолько проникнута христианским духом, чтобы добровольно явилось к услугам Церкви (то есть папы) и дополнило ее работу. Но удивительная вещь: хотя у пап были десятки государств, ими взращенных, все они развратились, расстроились, отреклись от Христа. И вот г-н Соловьев принужден обратить взоры — к кому же? К России, к этой злополучной России, родившейся inter feces et urinas византийских ересей!

“Остается узнать, есть ли в христианском мире сила. способная с лучшими надеждами возобновить дело Константина (то есть равноапостольного. — Л. Т.) и Карла Великого”. Где же она? "Глубоко религиозный характер русского народа”, отвечает он сам себе, и другие обстоятельства “указывают, по-видимому, что историческое назначение России — доставить вселенской Церкви (то есть папизму. — Л. Т.) политическую силу, необходимую ей для того, чтобы спасти и возродить Европу и весь свет.

Папство погубило все народы, имевшие несчастье попасть к нему на воспитание. Следовательно, заключает г-н Соловьев, нужно отдать папе и тот единственный народ, который, по милости Божией, воспитан православной Церковью в истинно христианском духе. Такая логика — вне обсуждения. Да я и нс имею в виду полемизировать с г-ном Соловьевым- Я хотел лишь указать, что факты даже и таких, как он, приводят к невольному признанию мудрости и истины православия. Сами же по себе факты говорят, конечно, еще больше, чем слышится из уст наших Валаамов.

Если спасение Европы требует вмешательства России, то, конечно, не только в смысле материальной силы государства. Европа имела и имеет достаточно сильных государств. Если ей нужно русское, то лишь по духу, его (сравнительно говоря) одушевляющему. Но откуда этот дух? От православия, от православной Церкви, от православного духовенства. Отнимите постоянное воздействие духа православия, и тогда чем же русское государство будет отличаться от всякого другого? Следовательно, Европе нужно не государство, а православие. Если б Европа прониклась духом православия, она бы создала столь же православные государства, как наше. и даже более, почему нет? Не к государству, стало быть, а к Церкви нашей должна прибегнуть латинская и протестантская Европа. У Церкви нашей она должна искать секрет христианского воспитания народов, то есть усвоить Православное воззрение на то, что есть Царство Божие и царство мира сего, каково между ними отношение и куда, стало быть, должны быть направляемы стремления и помыслы людей.

Вот к каким выводам приходится прийти при беспристрастной оценке. Оказывается, значит, что не переучивать нужно духовенство русской Церкви, а у него учиться. И если этот вывод относится к папе римскому и протестантизму, то вдесятеро сильнее относится он к нашему религиозному движению, насквозь пропитанному продуктами разложения этих двух искаженных разновидностей христианства.

V

Убедиться в том не трудно. В жизни православной Церкви, а вовсе не в одной России мы постоянно видим наглядные доказательства того, как правильные основания ее миросозерцания благодетельно отзываются на развитии личном и общественном. Такие примеры дает и Византия, в которой свою духовную выработку личности Церковь применяла к среде, природно очень неблагодарной. Т. Н. Грановский, указывая на мешанину варварских, наиболее испорченных племен, из которых состояла Византийская империя, с величайшим почтением останавливается перед “силой, которая собрала воедино и сдерживала разнородные, отчасти враждебные между собою стихии”, создавая государственные формы и понятия, в сравнении с которыми строй тогдашней Западной Европы представлялся чем-то “варварским, бесконечно грубым”. Примерами животворящего воздействия церковно-православного влияния на различные народы и отдельные слои их полна история.

Но та же история еще более полна примерами, заранее предсказывающими только деморализацию и разложение всему созидаемому стремлениями, которые наблюдаются в религиозном движении современного образованного общества нашего. В нем повторяются психологические мотивы, уже достаточно демонстрированные Римом и протестантизмом. Оно очень хочет устроить житейское благополучие, очень хочет сделать людей счастливыми, но ничего не достигнет, потому что берется за дело не с того конца.

Может показаться странным, как люди, только и думающие о земном благополучии, вкладывающие всю душу в сто осуществление, добиваются только разочарования и истощения сил. Люди, погруженные в заботы о неосязаемой загробной жизни, наоборот, здесь, на земле, достигают результатов, которые составляют высшие известные на земле примеры личного и общественного развития! Эта странность объясняется, однако, сама собой. Дело в том, что человек по природе своей именно таков, какого верой понимает христианство; цели жизни, указываемые нам верой, именно таковы и есть в действительности, а не таковы, какими их рисует рассудок, отделенный от веры. Поэтому, воспитывая человека сообразно

православному миросозерцанию, мы ведем его воспитание правильно, а отсюда получаем и результаты, благоприятные не только в главном (о котором не заботятся неверующие), но и во второстепенном (к которому только и лежит их сердце). Утрачивая веру переставая поэтому заботиться о главном, люди, напротив, теряют возможность развивать человека сообразно с его действительной природой, а потому и в земной жизни получают результаты искаженные.

Потому-то появление у нас “религиозного движения” с оттенками, видимо отграничивающими его от церковного учения, может возбуждать только тревогу и опасение за его будущее, за его влияние на Россию.

В этом движении, прежде всего, крайне мало религиозного элемента, оно по преимуществу есть движение умственное. Оно ищет Бога не для того, чтобы стать тем, что указывает Бог, а для того, чтобы закрепить и усилить свои желания, свои требования от жизни. Это ложный прием в решении вопросов жизни. Он сам по себе обнаруживает упадок духовной природы людей, впадающих в такую ошибку. Не искаженная духовная природа человека ведет его к исканию самодовлеющей истины, безо всякого предписывания ей прикладных целей. Таково религиозное искание. Оно ищет Бога в том проявлении, какое угодно было Ему дать, и нс позволяет себе перебирать эти проявления, одни отбрасывать, другие принимать. обращаться с текстами Священного Писания и фактами Божественного проявления, как адвокат обращается с законами, подтасовывая их по указанию интересов клиентов. Вот этого-то действительного, повелительно-религиозного чувства я мало у нас. Недаром же г-ну Соловьеву так не нравится “византийское православие”, которое он сравнивает с исламом за понимание сущности веры. Но в исламе ложно не заимствованное из истинной веры понятие о подчинении Богу, а то, что это “подчинение” осталось у Магомета пустым звуком, А вера, конечно, по существу, есть акт подчинения Богу. точно так же, как и всякое другое искреннее искан не истины есть заранее предрешенное подчинение тому, что окажется истиной. Прикладные стремления нашего якобы религиозного движения удивительным образом совпадают с таким же господством прикладных стремлений в других отраслях его духовных и душевных интересов. Нс та ли же самая неспособность к безвозмездному исканию истины в этот самый период проявляется у нас в отношениях к “чистой науке”, “чистому искусству”? “Образованный слой”, воспитанный европейскими воздействиями и лишь чуть-чуть одухотворенный небольшими жилками, связывающими его через Россию с православием, обнаруживает чисто европейское оскудение духа, то самое, на которое жалуется г-н Соловьев в Европе. На этой почве. духовно истощенной, является наше религиозное движение, в котором менее всего главного — веры, бескорыстной, самоотверженной, и более всего умствований. Что ни вольный пророк, то новая вера. Всякий смеет представлять себе Бога. как вздумает, словно в самом деле Бог Сам Себя не показывает с начала жизни рода человеческого.

Эти умствования, всегда бесплодные, составляют проявление религиозной слепоты, отсутствие чувства веры. Раз нет веры, непременно приводящей к церковному единству, неизбежно появляются философские попытки рассудком найти Бога. Но рассудок — способность подчиненная. Если он не направляется высшим единым органом религиозного восприятия — чувством веры, то он будет направляться низшими стремлениями, которые бесконечно многочисленны. Отсюда все ереси, все “толки” и все современные умствования. Это такой путь искания, который заранее предсказывает только бесконечное разложение, раздробление, во всех проявлениях одинаково бесплодное, а потому в конце концов лишь утомляющее и приводящее людей к ложному убеждению, что, в сущности, никакой религиозной истины не существует. Конец его — в лучшем случае холодный скептицизм, к одной стороны, грубый, чувственный мистицизм, разврат нервов — с другой. Ничего другого не может быть, и наша Церковь, по первым же ложным шагам “движения”, совершенно правильно почувствовала, что у нее с ним нет ничего общего, что в отношении его она может только спасать отдельных людей, вырывая их с ложного пути, да еще — неуклонно, твердо занимаясь своим делом, в своей православной среде, держать маяк спасения для всех гибнущих, способных еще оглянуться и спросить себя: где берег?

VI

Типические черты “религиозного” брожения в образованном обществе заслуживают особенного внимания потому, что слой этот чрезвычайно влиятелен. Он господствует в прессе, в науке, искусстве, силен в государственной службе, проникает и в промышленность, У него тысячи средств влиять на всю Россию. Эта возможность влияния нравственно обязывает его самого относиться к себе не спустя рукава, а с сознанием великой ответственности за свои ошибки. Это такое положение, когда ошибающийся губит не себя одного, а еще, сверх того, многих других, может быть, даже и всю страну. Действительно, если предположить, что религиозное движение образованного общества не выходит на правильную дорогу, то почти немыслимо надеяться, чтоб оно не сделалось очагом разложения для чрезвычайно большой части населения. А это обстоятельство, не мешая, конечно, остальной православной части населения по-прежнему оставаться в истинной Церкви, будущность России в Целом, несомненно, компрометирует. Страна в целом не может развиваться в духе только одной части населения, а представляет некоторую равнодействующую всех составляющих сил. Никакое сектантство верхних слоев не помешает Церкви православной существовать в России, но может очень помешать России быть православной страной, то есть страной, всецело проникнутой духом православия — в культуре, в учреждениях, в исторической роли своей.

С другой стороны, если предположить, что верхние слои, столь деятельные и влиятельные, не отрывали бы Россию от православия, а, наоборот, стали орудием его укрепления в стране, то трудно себе даже представить все великие последствия этого. Правду сказать, несвоевременно говорить об этом при нынешнем всеобщем помешательстве на величии. Конечно, пока мы не перестанем мечтать о великом, то ничего не только великого, а и малого не сделаем. Но, оставляя в стороне это обстоятельство и рассуждая вообще конечно, от содействия общества можно бы ожидать многого. Церковь, лишенная сознательного и верного содействия верхних слоев уже почти двести лет, не может воздействовать на Россию так всесторонне, как это было бы желательно, особенно при настоящем состоянии христианского мира, на Востоке слабого внешне, на Западе разлагающегося внутренне. В таких условиях православное развитие России как целого, во всех сторонах ее культуры, учреждений и т. д., могло бы иметь действительно мировое значение. Но для этого необходимо действительное православие верхних, образованных слоев страны.

Но даже помимо “мировых” дел, даже для нашей собственной, местной и личной, жизни вопрос о дальнейшем ходе нашего "религиозного движения" представляет весьма жгучий интерес. Оставим в покос мир — но мы сими не можем не страдать от всего, что ложно и фальшиво в мысли и настроении наиболее влиятельных слоев нашей страны.

Как же избавиться от этого источника заразы? Где же средства дать этому движению правильный ход и предохранить отложного? На вопрос этот можно ответить не обинуясь, В самом себе оно не носит задатков здравого развития. Его коренной недостаток —слабость веры и обилие умствований. Его движение в религиозном смысле регрессивно. Религиозное развитие первых славянофилов, несомненно, выше их преемников, В позднейший период и до настоящего времени религиозное движение это вырисовывает черты очевидного духовного разложении. Достаточно указать на популярную идею русского “всечеловечества”. Эта злополучная идея, приглашающая Россию пережить все духовные болезни прочих народов, “перестрадать” их заблуждения и потом все и всех привести ко Христу, очень ярко показывает смесь распущенности и гордости, наполняющих наши якобы религиозные стремления. Просто позаботиться о своем спасении кажется слишком сухо, неинтересно. Нужно сначала по уши забраться во всякую грязь, какая только где-нибудь на свете найдется, заразиться всеми грехами и потом уж из самой глубины падения вознестись в святость, да еще поднять с собою весь мир — вот что “эффектно”, затрагивает нервы нашего больного интеллигента! Кстати же, пока (до святости) идея разрешает всякую распущенность, можно и должно всласть нагрешиться. Нечего и говорить, что все эти измышления только роют яму охваченным ими. Мы теперь видим много образчиков этих “перестрадавших”: типы больные, изломанные, потерявшие все силы, всякую способность прийти к духовному равновесию. Это путь такой же нелепый, как если бы мы, желая развить физическое здоровье человека, с этой целью подвергали его всем заразам, предписали ему попеременно пожить в чумном госпитале, лихорадочных долинах, лепрозных убежищах и т. л. Конечно, с таким “санитарно-гигиеническим” воспитанием можно получить только труп либо хилый, вконец испорченный организм.

Для получения здоровой личности нужно здоровое воспитание. Не портить себя, не уродовать до невозможности исправления, а хранить и развивать здоровье. У нас есть семена здорового духовного развития, насажденные Церковью. Их только и нужно развивать, а вовсе не грехи и заблуждения. Нужно поступить в добрую, умную школу, а не шататься по всем притонам духовного разврата. Только таким путем мы можем спастись сами и — если нам это указано — дать пример миру исполнить "всечеловеческую" миссию, прельщающую воображение наших образованных людей. На этот путь должно направиться их религиозное движение для того, чтобы из него вышло добро, а не зло.

Но внутренних сил для такого здорового развития в этом движении нет. Его тенденции совсем иные. Нашему образованному обществу нужно поэтому искать помощи извне, самостоятельно, добровольно подчинившись оздоравливающему влиянию Церкви или, говоря конкретнее, духовенства. Это единственный путь, которым общество может привести в порядок свои стремления. Когда основной тон дает жизнь духовная, стремления веры. все остальное сложится и разовьется правильно. Когда искаженное развитие переместит центр тяжести от главного во второстепенное, из основного в производное — все путается, как мы и теперь видим. Для восстановления правильного развития нашему обществу необходимо воспитание чувства веры и, стало быть, отрешение от умствований, от глубоко ошибочной привычки рассудком “самочинно” искать религиозной истины. Первый акт стремления к культуре чувства веры есть скромное обращение за научением туда, где Богу угодно было Самому показать Себя, то есть в Церковь, к духовенству, которому вверено научение. Этот первый шаг еще лежит пред нашим релиш-озным движением, и люди общества могут его сделать только самостоятельным усилием, добровольно. Церковь вообще, а духовенство в частности действительно обладают истиной, действительно могут ее дать, но только желающему. Это не безучастие, не косность, а последствие того основного факта духовной природы, что для познания религиозной истины нужно внутреннее, самостоятельное пробуждение веры. Без этого никто ничего не может сделать.

Скромное, бесхитростное подчинение авторитету Церкви есть для общества первый шаг, может быть, самый трудный. Но когда он будет сделан, то люди общества сразу попадут в надлежащую школу духовной выработки. Все остальное — простой вопрос времени и личных способностей. Весь вопрос и все будущее в том, будет ли общество само устраивать свое религиозное развитие, все глубже и безнадежнее его расстраивая, или, оставив шатание, придет на выучку к духовенству. Поймет ли умствующее общество, что его вольные пророки в общем понимании законов духовной жизни не больше как испорченные дети в сравнении с носителями вековой мудрости Церкви? Сохранит ли само духовенство в отношении "шатающихся" свое твердое положение, безо всяких недозволительных уступок и компромиссов? В этих вопросах все будущее общественного религиозного движения настоящего времени.